Александр СажинСтудент I курса Магистратуры филол. фак-та РГПУ им. мудрого А.И.Герцена, автор сборника рассказов "Охотник на бабочек" (1997), лауреат Государственного Ордена "Звезда Прометея" (1997), печатался в журналах и альманахах "Даугава" (Рига,1998), "Тебе, Петербург!" (СПб, 1999), "Насекомое" (Калининград, 1999-2002), "Наша улица" (Москва, 2000). Вот, собственно. Почта: пока нет |
ПРО / ЗА
СОЛНЫШКО Солнышко ты мое луковое. Майский ты мой денечек. Ах, эта моя любимая занимательная арифметика: один плюс один равно шестьдесят девять. Крик души и тела, словно призывный клич оранжевого дворника в период снегопадов. Знаешь ли ты, что второе число на твоем камушке будет начинаться с двоечки? И мое тоже. Может быть, я подарю тебе игрушку, заводную барбариску на лапках. Или даже уже подарил. И к ней симпатичный ключик, мал да удал. Если вы не заводитесь первые несколько минут, то, скорее всего, в этот раз не заведетесь совсем. Что поделаешь. Не поделаешь ничего. Я пойду спать в ту комнату и лягу наискосок поперек дивана и буду лежать, как диагональ в прямоугольнике, худой, в единственном экземпляре, и никто не придет ко мне. Мы станем переписываться, и заводная лапочка на лапках будет таскать записочки туда-сюда. Переписку, как и детей, делают вдвоем. Медиум осуществляет доставку информации в виде условных знаков, набора игреков и иксов, потому что мы будем общаться иксами и игреками, чтобы никто нас не понял, кроме нас самих. Мы зашифруемся до неузнаваемости. Пускай заостряются углы посторонних потусторонних взглядов, нам наплевать, ведь солнышко нас извинит, оно знает, что мы хорошие и никому не хотим вреда. Наш триумвират станет памятником обломавшейся мечте, это юность, которая была когда-то давно, и теперь осталась от нее ишемия и больничный листок. Нас не должны смущать мраморные диспропорции не непосредственного общения, и фразы обрывками тоже, потому что симметрия - это бес, а многоточие потенциально всегда сильнее точки. Наши многоточивые письма на понтах доставит в срок заводная многолапка. Я еще где-то тебя помню, но уже забываю, отправь мне что-нибудь, давай воссоздавать паст перфект, стоя к нему спиной. Может быть, мы будем есть из одной тарелки, а на донышке у нее нарисован бытовой прибор - коробок спичек, а вокруг разбросаны стрелки будильника, метрошные лжетоны, картошка, потники драные, бумажки, закурить, телефон, будьте здоровы, кассета, блин, до свидания. Цветочки на каемке вокруг, а от елок одни только палки. Потом ты, наверное, сходишь в магазин и купишь какой-нибудь продукт, который тебе улыбнется. Знаешь, скунсы в компостах залезают мордами в упаковки из-под йогуртов, чтобы вылизать их изнутри, и вылизывают их изнутри дочиста, а обратно им свой фейс уже не вынуть, и скунсы, наевшись, задыхаются и погибают. Так можно прийти в магазин, набрать там себе всего разного на неделю, а тут раз - двери закрываются, обратно уже не выйти, кислород откачали, посинела рожа и все задохнулись. Повсюду неприятности. Но ты будешь вести себя осмотрительно и вернешься, и станем есть из одной тарелки, а на ней нарисовано наше небушко, или ё. У нас выиграет со счетом четыре ноль медуза гормона. Больше четырех бывает только пять, но после такого поражения я не смогу мыть посуду. Все десять дней в неделю нужно много работать, чтобы на одиннадцатый отдохнуть. Но никто не придет и не завинтит гайки в наших тоскующих сердцах, только лапка бегает туда-сюда, бедненькая. Ей трудно, хотя мы ее любим. Да здравствует тот, кто перлюстрирует наши мысли, посланные друг другу, и благодаря кому доходят по назначению лишь те, которые должны дойти. Мы будем есть наши письма целиком, выбрасывая только конверты и выплевывая гашеные марки. Глотание - сложный рефлекторный акт, которым руководит центральная нервная система. Смотри: вон там, в багровых облаках и рокочущих вспышках грядет на нас великая язва желудка. Горбушка булки была похожа на свежую женскую грудь. Грудь пахла булкой и молоком, и тогда мы вырвали с мясом наши стыдливые стоп-краны. Тебе очень идет эта помада, я хочу ее съесть, радужную, как оболочки глаз. Шея бредит зубной пастой. Я чувствую себя не в своей одежде. Наверное, мы все здесь не в своей одежде, и ты, и я. Каждую ночь раздается выстрел, и пуля проходит сквозь башку, оба полушария, и вылетает из затылочной кости, в которой остается отверстие, и серо-бордовая густая масса медленно истекает наружу. Мозг распадается на составные части, его уже не собрать. Тогда мир поворачивается дружелюбным боком, и рана начинает заживать, и к утру остается только легкое головокружение. Можно пройтись по улице, и идешь, и навстречу улыбаются тебе, и светофоры все зеленым горят - тоже для тебя, и тепло, солнышко мое майское, еще не успело напиться летних тухлой воды и горького пота, и тоже оно радостно, а потом это все обязательно куда-то уходит. Потому что все плохо, все хорошие умирают рано, а дерьмо живет и ничего, все неизлечимо поражены, и даже божьи коровки больны чумой или сифилисом, и на зубах один и тот же соленый пряник ежедневного бытия. Вам надоела лысина? Избавьтесь от нее! Здравствуй, моя любимая сине-розово-фиолетово-зелено-фиолетовая любовь. Сегодня я хочу тебя с клубничным мороженым и взбитыми сливками, и со стаканом кефира, полезного для всех жизненно важных систем человеческого организма. Я - цепной кобель, сижу на цепи афродитических заболеваний, в строгом ошейнике и облаке разных эмоций и чувств, одетых в средства индивидуальной защиты от греха и подальше. Однажды я сорвусь с нее и подомну кого-нибудь под свой коленчатый вал, кого-нибудь из косых потусторонних. Сорокового августа я приду к рекламному табло на Гостинке, ждите меня в половине седьмого, и скажу: "Ну что, фак ю, суки! Смотрите на меня, толпитесь и показывайте пальцами. Я удивлю вас своей башкой, голой, как задница мировой революции. Бойтесь и трепещите, я вижу ваши баксы в паспортах вместо страничек и вычурные рожи ваших факиншитовских карманных друзей. Это я свирепой каракатицей к вам прикаракатился. Поколочу вас двустопочным хореем, разворачивайтесь!" Дедушка с катамараном страдает малярией. И не сорок, и не сотня, а почти что лошадь в шубе. Раз пройду - тысячу замочу, другой пройду - три тысячи поляжет, третий раз пройду - десять тысяч урою. Меня никто не знает. Меня никто никогда не встречал. Никто не видел меня. Я неизвестен. Меня не понять. Я слишком. Я сам ставлю себе диагноз: маниакально-депрессивный психоз. Потом я обязательно вернусь на цепь до следующего раза и буду ждать и набираться сил, чтобы когда-нибудь снова выйти. И стану есть очередное твое письмо, жадно и давясь сухими бумажными строчками, которых нет, и потом напишу ответ, которого нет также, и отправлю его с маленькой фантастической многолапкой, которую придумал сам под нелепым воздействием странных сил, о которых ничего не знаю, знаю только, что это единственные верные и дружественные мне вещи, и еще цепь, потому что придумал их сам и с ними дружу и общаюсь и только им могу доверять. Я закроюсь с ними в себя и буду жить и ждать, и заводная барбариска понесет ответное письмо, семеня лапками, и строгий ошейник немного стискивает горло, но я привык. Ты только умирай почаще, потому что лишь когда ты умираешь, мне хочется расколошматиться обо что-нибудь твердое, и у меня получается хорошо работать. Не доставляй мне радости, потому что в радости забываешься, а трави меня, выматывай мои кишки, так как только от боли появляется то, к чему я хочу стремиться. Солнышко мое майское, светлый мой денечек, ничего у меня больше нет, кроме тебя, и тебя-то тоже нет, одни письма остались, да и те не написаны и не будут никогда. Лапочка моя, что же нам с нами делать, для чего все это? Солнышко мое, бесконечный бред мой, беда бедовая, куда же нам с тобой деться? Денечек мой. 1999 ПЕРАТЕХНИКА Вчера я совершил торжественную трепанацию банки с варёной сгущёнкой! Я схватил со стола консервный нож – деревянную ручку с агрессивной зазубриной – и врезался им в мягкую баночную башку. Я вспорол её в несколько ритмичных движений и выбросил крышку вон, не нужна, только не наступи, ты исколешь свои нежные пяточки об её конвульсивно изогнувшиеся зубцы. А в башке была она – сладкая и тягучая, цвета варёной сгущёнки, любимая! Стеснённая висками, в цилиндре металла, хотела скорей вырваться наружу, стремилась на волю, к живому телу, к чувствительной коже шеи, груди, живота! И я помог ей, я схватил в одну руку её и ложку, а в другую тебя, и втроём мы бросились из кухни в комнату, на диван! Голодным взглядом проводил нас с полки небритый бублик в точках мака; остались стаканы на столе и рудименты чая на дне их колодцев; задрал клюв обиженно грязный чайник. Чайник – чайник: ему не понять триединства нашего сгущения. На полках и в мусорке залежами залежались опустошённые формы бывших детонаторов, вчерашние ряженки, кефиры, ацидофилины, пакеты молока, баллоны от сливок, стаканчики от йогуртов… Прежние, они смяты. Теперь у нас есть сгущёнка! На клеёнке осталась толпа крошек, стала прислушиваться к нашему застеночью вместе с беззубой пастью раковины, по капле питаемой пыткой крюка текущего крана. Навострил кусочки вчерашней газеты в сортире котячий тубзик. Две табуретки и кухонный стол опечалены в воспоминальных мыслях, как принимали поочереди двойную тяжесть, как было им хорошо вместе с нами. Но сегодня всё иначе, вам остались лишь уши, слушайте, пяльтесь в кухонную стену, верные помощники утр, вечеров и ночей весёлых! Всем интересно, да? Всем хочется? Притёрлись чёрными кожаными плечиками твои ботиночки под вешалкой в прихожной. Лисички рыжи только в лесах. Косятся на них двое парней, крутые кроссовки с разноцветной шнуровкой. Сколько будет дважды два, никто не знает. Старые тапки, впопыхах сброшенные с ног по дороге к дивану, вчетвером начали долгий путь друг к другу, чтобы, объединившись, образовать на полу в комнате первый зрительный ряд. Так вперёд же, зайчики-мохнатики, билеты сегодня даром! У входной двери предсмертно заверещал телефон, но фук тебе, сейчас не время, ты никому не нужен, и он, ещё дважды охнув, повеселился на собственном проводе, обмотавшемся вокруг красной телефонной шеи, как змеюга, и затих. В прихожной на вешалке подружились пальто и куртка и, взявшись за рукава, бросились вниз, это так романтично, кончайте жизнь все, но только вместе и взявшись за руки, дружно и весело! Третий лишний крючок с горя удивился висящим на себе шарфом. Теперь кругом столько трупов, ура, да здравствует самоубийство от любви, последняя нота должна быть высока и сильна! Тогда, возможно, кто-нибудь сумеет родиться снова. По ноге себе сам. А в самой комнате, в нашем шестигранничке пола и потолка, объединённых рукопожатием четырёх стен, оконных рам и балконной двери, - там давно бушует простота сгущённого помешательства. Пока простота не стала простатой, надо успеть закинуться тысячью ложек приторного янтаря горячего канифольного цвета. Из метеорита, бруском неизвестного металла упавшего с неба к нам на покрывало, черпнём побольше её, тёплой, тягучей и сладкой! С подоконника на нашу компанию смотрели с интересом маленькие ирисоподобные цветки-кошатики. Скромным, в своих аккуратных горшочках, опустить бы им глазки, но разве возможно устоять? Бельэтаж, присоединяйтесь! С телевизора смотрит кусок фарфора, кошколапый тигр лежачий, сонный, как английская ложка, привет, Амур, мур-мур, ты тоже киска, съешь ириску с моего брюшного пресса, размажу ложкой вот так, это уже не ириска, а лужа, озеро Байкал или Титикака, море Балтийское в янтарных размывах, океан Атлантический. Теперь я буду медленно лакать его, то по краям, то пить из самого центра, доставая дрожащее дно и снова выходя на поверхность. Не может понять нас собачка, маленькая и чёрная, как злокачественная опухоль, спряталась в угол и сидит там. Помнит, наверное, как ещё совсем недавно летала в окне вместе с листопадающим ветром и опускалась бочком на асфальтовую площадку внизу перед домом. Бедная, она так боится! Последствия торческого криза не поддаются прогнозу, это круче торнада на североамериканском побережье. А там, за окном, напротив такой же точечный, лупоглазый, бетонноблочный, с прихожными вешалками, висящими на них или уже не одёжками, стоящими внизу обувными парочками, кухнями и раковинами посуд, клеёнчатыми столами и полками круп и макаронных изделий, комнатами и рёбрами углов стен и мебельной начинкой разной степени вкусности дом, и сбоку на нём десять тысяч скученных почтовых ящиков, скучных своим блёкло-синим однообразием, - хоть один из них заполню разве за всю жизнь? на боку полежали, теперь на живот ложись. Радио играло нам песни, сидя на столе, белое, как птица белая с красными глазами, сидящая на дереве. Птица сидела, нахохлившись, так что лапок не было видно, и крылья белые сложила в ящик. Отсюда не улетишь, зачем улетать, и крылья не понадобятся больше, играй себе песни, песней буди по утрам, если не успеет раньше свет. Когда-нибудь, может, встретишь ты свою любовь и заведётся у тебя гнездо, там же, на краю стола. Будешь высиживать белые в точечку яйца дней тридцать или сорок восемь, петь им что-нибудь спокойное и греть их теплом розеточного электричества, напряжённо поблёскивая глазком, и, задремав под утро, вскрикивать будильником песни в поставленное с вечера время. А потом однажды появятся у тебя птенцы, такие же белые, и, едва включив каждый свой красный глаз, тут же разбегутся по всей квартире, отовсюду будет музыка, и лови их потом под диваном, в коридоре и за мусведром. Хотя чего, пускай бегают. Диван, вежливый и добрый, как троянский лошак, чуть слышно дыша, нам подставлял свою хребтистую спину, попоной накрытую. Старый, бедняга, ему тяжело, но он терпит и даже почти молчит, а рассказал бы много интересного, диван-партизан, зелёного цвета, защитного почти, с двухместной синой, одервеневшими ногами и полым брюхом. И нет подков, всех четырёх счастий не было никогда, ну и ладно, без них обойдёмся, нас и так много, и у нас есть что-то, чего ни у кого больше нет, - сгущёнка, блин горелый, есть у нас, правда, уже кончается. Я схватил банку за горло и внутрь ринулся ложкой. Ударился в глотку, твёрдым в твёрдое, осталось мало, но ещё хватит, спектакль идёт без антракта, уже последнее действие, покажем им всем класс настоящей игры! Вчера я совершил торжественное разъедание баночносгущённых варёных мозгов с тобой вместе! Прямо в середине, в центре всего, мы залезли в железную башку целиком и, сожрав всё внутри, вылезли оттуда. Над нами через потолок сочилось небо и улетало на миллион миллиардов километров вверх, и вниз было столько же, сквозь шарик-раскидайчик земного яблока, дрожащего, как глазное, и дальше можно лететь почти так же быстро, как оборвавшийся лифт. А справа и слева – многоквартирности соседей, тёток-трясогрудок, канделябров наук, памперсов, блядунов, лохов, жужелиц, хрычей, шлюх, старпёров и т.п. и многое другое. Всё равно ты лучше всех их в три раза, хоть ты и не видишь ничего своими стеклянными глазами. Всё равно ты лучше всех, хоть и руки у тебя не двигаются, мёртвые, ну да разве так это важно? Всё равно ты самая лучшая, хоть и голова у тебя не держится, ну так в ней ли дело, в голове-то, а? Всё равно такой как ты уже не купишь, по крайней мере в нашем магазине, - последняя оставалась, разобрали всех! Всё равно ты самая лучшая, ну и что, что резиновая, зато есть не просишь и глупостей не говоришь, и подарков тебе дарить вовсе не обязательно, и отсюда ты никуда не уйдёшь, потому что ходить-то ты не умеешь, да и если бы умела – куда бы ты пошла такая, перемазанная? Будь со мной всегда ты рядом, гаечка моя, я твой шурупчик. Пойдём-ка постираемся, а то посмотри на кого ты похожа, мымра ты этакая. Эх, повезло мне с тобой всё-таки! 2000 БЛЕДНАЯ СПИРОХЕТА От Кати у меня осталась одна фенька красная с белым перекрестом это ещё когда Труба была жива и было много хороших людей ну вот От Лены у меня осталась заколка тёмная язычок на память просто финтифлюшка такая От Оли у меня осталась настоящая собака большая пластилиновая побольше наперстка но поменьше спичечного коробка и живет на книжной полке От Тани у меня осталась книжная закладка в виде листочка вишнёвого и нитка узелок за эту нитку таскаешь ее симпатичная От Светы у меня остался старый кленовый лист буроватый и хрупкий как память осторожно надо с ним От Ани у меня остался шнурок такой прибамбас на шее носить можно я им может быть удавлюсь когда-нибудь в шутку первого апреля а может и не удавлюсь От Юли у меня ничего не осталось От Маши у меня осталась кассета ддт только стертая она стерлась пустая теперь ну и ладно От Иры у меня осталась ее тетрадка по немецкому последний класс я как-то зажал хотя и не нужно было так получилось От Наташи у меня осталась бумажка когда мы договаривались о стрелке на уроке не орать же на весь класс От Риты у меня осталась фотка цветная она давно где-то я видел недавно эту фотку но не могу теперь найти А что у меня осталось от Жени, я вам никому не скажу, потому что в приличном обществе об этом вслух не говорят и не разговаривают, и вообще это мое личное дело! 1999 Я В ШАРЕ Она приковала меня наручниками к стулу и крикнула: "Хаба-хаба! Теперь ты заложник!" Ее дряхлый приемник стоял напротив с выстрелившей в потолок антенной и перед красной риской на меня смотрели из него города: Вена, Лейпциг, Киев, Братислава, Дрезден, Львов, Будапешт, Варшава, Ленинград, Познань, Таллин, Вильнюс, Прага, Берлин, Рига, Хельсинки и Москва. Я хочу сделаться мыльным пузырем и взлететь очень высоко, чтобы увидеть все и разорваться где-нибудь там, в экзосфере, преодолев перед этим тропо, страто, мезо и термосферу. Она стиснула мои о руки и приковала их намертво, так что теперь я - собака двухшейная, и на каждой шее у меня железный хват, рррррррр! Мой служебный порядковый номер смотрите на обороте. Где моя фистула? Где моя фистула? Где моя фистула? Где моя фистула? Где-то наверху я увидел открытую форточку, и тогда я стал мыльным пузырем и вылетел туда и стал подниматься вверх. На небе были созвездия: Дракон, Кассиопея, Возничий, Орион, Большая Медведица, Волопас, Малая Медведица и Гончие Псы. Падающий надежды шар летит с бутербродной звиздой созвездия Большой Пес и отражает животом крыши. По-моему, этот чертов стул сейчас на ф…г развалится! Она выбросила в окно ключи от меня или кинула их мне, а я не поймал, и тогда я стал маленьким человечком внутри мыльного шарика, а самим шариком - она, и мы полетели дальше. Я - человек, живущий в мыльном пузыре, и наша цель - экзосфера. Как только мы достигнем ее, произойдет взрыв и шар лопнет. Она оглянулась по сторонам и сказала: "Смотри!" Я посмотрел по сторонам и увидел тысячи мыльных пузырей, таких же, как наш, которые поднимались вверх. Внутри сидели маленькие люди и смотрели вокруг. "Классно! - сказала она. - Ты не помнишь, куда я дела ключи?" 1999 ЛЮБЛЮ Я люблю девушку-уродку. Сука, у нее горб и костяная нога. Когда она ходит босиком, ее нога стучит по полу, как сердце. Она проходит от комнаты до толчка, и перед унитазом ее сердце останавливается. Она поворачивается горбом к стенному шкафу и садится на стульчак. Я вижу все это, потому что у нашего толчка нет двери: однажды, разворачиваясь, она случайно вышибла ее плечом, потому что она слепая на один глаз. Вторым она иногда игриво подмигивает мне и застенчиво улыбается беззубым ртом, над которым чернеют редкие усики. Я люблю эту гадину. По вечерам она замазывает лицо белилами, обувает платформы, надевает балахон, чтобы скрыть ногу, а на плечи - симпатичный рюкзачок, чтобы не было видно горба, и отправляется по гостиницам в поисках гостей нашего города. Их возбуждает ее неожиданная нога при снятии балахона, а рюкзачок она потом одевает на голое тело, и это тоже неплохо смотрится. Туда она складывает свои гонорары - доллары, марки, франки и фунты еврингов. Она возвращается домой по утрам и заваливается дрыхнуть прямо в рабочей одежде. Я осторожно снимаю с нее платформы и накрываю одеяльцем, чтобы не простудилась моя кошечка. Я ставлю вариться кофе, чтобы, когда она проснется, мы стали бы пить кофе с хрустящими булочками, которые испек сам вчера вечером после ее ухода. Я смотрю на ее такие милые, мать их в задницу, черты и жду, когда она проснется, чтобы сказать ей о том, как сильно я люблю ее. Люблю эту сраную шлюху, беззубую блядь, суку ёбаную, люблю этот славненький горбик, и костяную ножку, и пупырчатый носик, и черные усики над верхней губой, и даже струйку желтоватой слюны изо рта, стекающей по подбородку на подушку. Она проснется и скажет, что тоже меня любит, и мы станем пить кофе с булочками, а потом она снова уснет, кофе не помеха, ведь она принимает димедрол, в котором столько витаминов и прочих полезных веществ. Ей надо отдыхать и набираться сил, ведь ночью снова работать. Люблю я ее, и пошли вы все на хуй! 1999 ОДИН Теплыми летними ночами я люблю гулять нагишом по крыше своего дома, а также по крышам домов, соседних с ним. Когда погибают последние известия и слепнут экраны, когда выкипает желтизна масла и остаются лишь черные из-под него ячейки окон и все затихает в сон, я выхожу из квартиры на лестничную площадку и поднимаюсь на последний этаж. Оттуда по небольшой лестнице я выбираюсь на крышу, под теплое чайномолочное небо. Теперь я могу видеть далеко вокруг - соседние дома и дворы, метро, лес за окраиной. Я подхожу к одной из бетонных тумб, - несколько таких всегда есть на этих крышах, - останавливаюсь перед ней и говорю, с почтением опустив голову: "Здравствуй, тумба. Я снова пришел к тебе. Вот, я стою перед тобой, голый и открытый, ты видишь, я не прячу ничего за спиной, посмотри на меня. Тумба, ведь это ничего, что я прихожу к тебе так часто? Тебе ведь не трудно меня слушать? Как бы то ни было, но скоро лето уже кончится и я перестану бывать здесь. Тумба, ты правда слышишь меня? Скажи мне что-нибудь, пожалуйста. Я ведь ничего не прошу, - у меня, в общем, все есть, все нормально, - просто мне не с кем поговорить, и если можно было бы мне вот так, иногда, не слишком часто, конечно, а только иногда, даже изредка, но все же приходить вот сюда, стоять, смотреть вокруг и говорить с тобой, ведь это совсем немного и для тебя несложно, это тебя совершенно не затруднит. Ты ведь можешь все что угодно, а я вовсе не прошу у тебя чего-то серьезного, просто иногда, изредка слушать меня, мою болтовню пустую, можешь даже не слушать, а только делать вид, мне и этого хватит, просто знаешь, мне ведь совершенно не с кем разговаривать, дома-то стены, они глухие, не будешь же разговаривать со стулом, там, например, или с полотенцем, это глупо - разговаривать с предметом неживым, который все равно ничего не понимает, он же просто вещь неодушевленная, о чем с ним говорить. А вот ты - совсем другое дело. Можно мне хоть изредка приходить? Может быть, ранним утром, когда еще никто не видит, - я буду очень осторожен, никто никогда не узнает, что я здесь. Я буду рассказывать тебе что-нибудь, как идут дела, что произошло за последнее время, о чем я думал и так далее. Хотя, на самом деле смешно, - ведь ты, конечно, и так все знаешь. Ну, тогда я просто буду приходить, стоять вот так, как сейчас, перед тобой, гулять по крыше, - хорошо же смотреть по сторонам, отсюда все видно далеко-далеко вокруг, очень красиво, хотя это знакомые все места, но все равно приятно видеть. Спасибо тебе, тумба, за то, что ты есть. Спасибо тебе, что не гонишь меня, не говоришь, что я совсем свихнулся и последний разум потерял. Спасибо тебе большое". Потом я поворачиваюсь и иду дальше, где находится моя знакомая телеантенна. Я подхожу ближе и узнаю ее стройную металлическую фигурку. Я говорю: "Привет. Извини, я немного задержался. Ты знаешь, эти последние известия, они длятся так долго, не кончаются никак, поэтому мне приходится чуть опаздывать. Не сердись. Я знаю, ты не сердишься, ты добрая. Ты сегодня очень хорошо выглядишь. Ну, то есть ты всегда очень хорошо выглядишь, но сегодня в тебе есть что-то особенное. Ты под стать этой ночи, такая же таинственная и призрачная, и удивительно смотришься не фоне темнеющего неба, загадочным силуэтом среди легкой поволоки розовато-сиреневых облаков". И она застенчиво опускает глаза. Как хорошо, что у меня никого нет! Я не ссорюсь ни с кем, не выслушиваю ерунды, не беру на себя чужих проблем и своих никому не отдаю, не выясняю отношений и не страдаю венерическими заболеваниями. Я хожу один по крышам ночами, когда меня никто не видит, и смотрю по сторонам, далеко-далеко, в ночное небо и на северную сторону горизонта, где проходит боковым отсветом солнце, а перед его появлением спускаюсь вниз, спать и дожидаться новой гибели последних известий, и я чувствую себя хорошо. Я - живой. 1999 ХОББИ Весной, летом, зимой или осенью хорошо бродить в одиночестве по кладбищу. Приятно дышать чистым негородским воздухом, рассматривать разнообразные надгробия, читать фамилии и даты жизней, слушать человеческую тишину. Ведь те, кто находятся внизу, - не просто наборы костей. В каждом из них есть что-то свое, неповторимое. Интересно было бы пообщаться с одним из таких, узнать, о чем он думает, стремится ли к чему-нибудь, и вообще - как им там живется? Наверное, как и нам тут, - по-разному. Я хожу один по кладбищу, как по парку, только здесь куда интереснее. Люди покупают у входа цветы и приносят на свои могилки. Копаются в земле, обустраивают, поливают из банок и бутылок, а потом отдыхают рядом на скамеечках; нередко выпивают и закусывают. Некоторые, бывает, плачут - не все еще привыкли. Вода обычно берется из колонки, и собирается рядом очередь. "Упала, неумеха, поскользнулась, скользко там так, и упала, вот, нога болит теперь. Это Боженька наказал: только думала перед этим - надо бы крестик поставить. Там могилка есть, крестик на ней такой, вот, подумала, надо бы и себе такой же поставить, вот и поскользнулась. Нельзя ведь для себя корыстно думать. Вот Боженька и наказал. Ничего, Он всех прощает. Наказывает, а потом прощает". Наверное, у кого-то кладбище вызывает грусть и уныние. Вовсе не так - у меня. Я всегда с удовольствием прихожу сюда. Я не покупаю цветов, потому что мне некому их отдать, но, с другой стороны, я как бы прихожу ко всем сразу, кто здесь обитает. Возможно, когда-нибудь я останусь тут насовсем. Я устроюсь работать сторожем или кем-то еще и стану жить на кладбище, потому что это место нравится мне гораздо больше всех прочих. Я чувствую, что это произойдет совсем скоро. Я очень хочу этого и жду с большим нетерпением. 1999 ТВОРЧЕСТВО Когда меня впервые в жизни покусала стайка диких бешеных кошек, я и не думал, что такое не лечится. Стайка была небольшая, мимобегущая, но ранки на моем теле остались. Сладкая кошачья слюна попала в кровь и быстро распространилась по всему организму. Именно тогда я впервые понял, что электричка в метро - это просто такой небольшой дракон, живущий в тоннелях и иногда вылезающий к станциям. У него горящие глаза на морде и шестеро злобных желудков. Он вылезает из тоннеля и хватает растерявшихся пассажиров и тащит их в свое логово. Но скоро они надоедают ему и он отрыгивает их обратно, но уже немножко в другом виде. Когда меня во второй раз в жизни искусала стайка бешеных кошек, я стал догадываться, что это уже на всю жизнь. Их пушистые ядовитые зубки вгрызаются в кожу и устремляются в кости, а яд тем временем заражает меня всего, и тогда мне начинают казаться совсем странные вещи. У шоссейной дороги заболел живот. Приехал врач, пощупал асфальт и определил аппендицит. Он взял скальпель, вспорол дороге брюхо, вынул аппендикс, выкинул его в кювет и зашил живот очень тщательно. С тех пор посередине каждого шоссе тянется белый пунктир - хирургическая нитка, то уходящая внутрь, то вылезающая на поверхность. Когда меня в третий раз в жизни искусала стайка диких бешеных кошек, я понял, что мне уже не отделаться. Меня изорвали несильно, - могло быть и круче, - но следы зубов и коготков остались. Я вам сейчас их покажу. Нет, не покажу, заклинило пуговицы. Знаете, у каждой кошки на животе, вот здесь, есть маленькая кнопочка. И когда кошка хочет что-нибудь сказать, она так, незаметно, лапкой нажимает на эту кнопочку и тогда говорит. У человека тоже есть такая кнопочка. Попробуйте ее найти! Теперь эти звери приходят ко мне постоянно. Они отыскивают меня в транспорте, в библиотеке, на улице, в столовой, ну, и в других местах тоже. Они набрасываются на меня очень дружно и начинают грызть. И тогда под воздействием сладкой кошачьей слюны я вижу все совсем по-другому. Потом я рассказываю об этом людям. Кто-то сочувствует, кто-то заворачивает гайку в висок, кто-то советует эффективные народные методы. Но я знаю, что пока лекарства от этого, к счастью, не изобрели. И я буду жив до тех пор, пока оно не найдется. 1999 |